Екатерина Мечетина: «Дельфийские игры – крупное духоподъемное событие»
Знаменитая пианистка, член Совета Российского музыкального союза Екатерина Мечетина вошла в состав жюри Девятнадцатых молодежных Дельфийских игр России – комплексных соревнований молодых деятелей искусства по 50 народным, классическим и современным номинациям (фортепиано, скрипка, народные инструменты, тележурналистика, кулинарное искусство, сохранение культурного наследия и пр.).
Артистка побеседовала с редакцией газеты «Омская Правда» о предстоящей работе в жюри и о русской фортепианной школе.
– Екатерина Васильевна, вы постоянный член жюри конкурса пианистов на Дельфийских играх. Чем привлекает вас эта работа?
– Атмосферой. Работа в жюри – с утра и до ночи. Но мы успеваем, к счастью, посетить церемонии открытия и закрытия Игр. А это такие зрелищные события, похожие на яркие шоу. Вызывает большую гордость шествие команд регионов с флагами. На гала-концерте закрытия мы слышим номера победителей, и это впечатляет. Дельфийские игры – патриотическое, духоподъемное мероприятие, и я вспоминаю эти моменты с большим удовольствием. Принцип: главное не победа, а участие – понятно, откуда взят. И я надеюсь, что и в сознании участников он тоже работает, хотя, конечно, все хотят победить. Тем не менее ребята общаются и объединяются. А еще Игры – это возможность встретиться с дорогими коллегами. В нынешнем году – с педагогами консерватории Ростова-на-Дону. В жюри я работала с замечательным пианистом Сергеем Осипенко.
– Принципы работы жюри такие же, как на других музыкальных конкурсах?
– В оргкомитете Дельфийских игр удивительно творческие люди, у них бывают фантастические идеи. Например, в Саратове прошедший в России чемпионат мира по футболу вдохновил создать новый формат конкурса, которому нет аналогов. Мы с Артемием Поняевым за чашечкой кофе придумали чемпионат мира по фортепиано. Жеребьевка, каждый участник вытаскивает записку с именем соперника. Из каждой пары в следующий тур проходит победитель. Так проходит чемпионат мира по футболу. Кто-то скажет, что это ужасно, в конкурсах музыкантов и так много спортивных элементов. Но в результате все получилось весело и зрелищно. И выиграл конкурс по-настоящему сильный участник. Несмотря на зрелищность Дельфийских игр, мы, члены жюри академических специальностей, не гонимся за картинностью, руководствуемся теми же критериями, что и на конкурсе имени Чайковского.
– Когда родители выбирали для вас инструмент, они не думали о том, что у пианистов самая большая конкуренция?
– Не думали, потому что у них не было цели сделать из меня концертирующую солистку. Был выбор: мама – пианистка, отец – виолончелист. Что девочке больше подходит? С виолончелью ходить тяжело, с роялем ходить не надо. Вот, собственно, и весь выбор.
– Вы в 4 года начали заниматься игрой на фортепиано, в 10 впервые выступили на сцене, в 11 завоевали в Вероне Гран-при на конкурсе «Премия Моцарта», в 12 дали 15 сольных концертов в Японии. Не могла закружиться голова от успехов? Что нужно делать, чтобы этого не произошло?
– Очень хороший вопрос. Тут семья большую роль сыграла. Меня никогда не перехваливали, и даже в какой-то период было недостаточно похвал. Не то чтобы я ставила это в вину своим родителям. Наоборот, сдержанность в оценках была самой лучшей прививкой от звездной болезни. Мы, педагоги, между собой называем ее звездочкой, говорим на профессиональном сленге: звездочку словил. Это худшее, что может случиться с талантливым ребенком, поэтому меня предохраняли от этого всеми возможными способами. И с педагогом мне повезло. Она выходила после экзамена, я ее спрашивала, что мне поставили? Она всегда говорила: «Какая тебе разница, главное, что я тебе скажу». И начинался разбор полетов по высшему классу. И родители не делали особых событий из моих успехов. Да, радовались, гордились. Но скорее самокритика преобладала в моей жизни. Ее было так много, что понадобилось немало лет, чтобы обучиться ее обуздывать.
– Можно сказать, что у вас не было беззаботного детства, все подчинялось одной цели?
– Беззаботного детства не было точно. В доинтернетную эпоху я, конечно, успевала и во дворе погулять, и с друзьями пообщаться. И обожала ходить в школу, потому что там была моя компания. А в Центральной музыкальной школе все дети были заняты одним и тем же делом. Было единомышленническое братство. Беззаботными нас точно нельзя было назвать. Все жили одним. Приходили или приезжали из школы домой и садились за инструмент, каждый за свой. Вечером еще пытались сделать уроки. Что мое детство отличало от многих других – у меня было много очень интересных путешествий. Часто ли можно встретить детей, которые в 11 – 12 лет уже побывали в Европе, Америке, Японии и в разных городах своей страны? Это, конечно, счастье. И не потому, что было любопытно. Та детская практика концертной деятельности до сих пор держит меня в каком-то правильном жизненном состоянии.
– Вы называете три имени музыкантов, которые оказали на вас большое влияние: Спиваков, Ростропович, Щедрин. Никто из них не является пианистом…
– Это влияние я почувствовала в студенческие годы, когда нужно было выбирать себе нравственные ориентиры. Владимир Спиваков – это нравственный ориентир, с которым я сверяюсь в случае необходимости принятия каких-то решений. Это не значит, что звоню и спрашиваю, как мне поступить. Я была стипендиаткой Фонда Спивакова, с ранних лет он приглашал меня в свои концерты. Сейчас тоже время от времени выступаем вместе, хотя не так часто, как хотелось бы. Спиваков был первым крупным музыкантом-личностью, с которым я познакомилась. Педагоги помогали профессиональному совершенствованию, а тут был образ мечты. Я смотрела на него и думала: а выдержу ли я такую жизнь, какую он ведет, о которой я мечтала, толком не понимая, о чем мечтаю. Тут о многом можно подумать. С годами мне стала понятна фраза одного из моих педагогов, который говорил: «Знаешь, я тебе не желаю сейчас выиграть никакой конкурс». Тогда я обижалась страшно и думала, что он в меня не верит. А теперь поняла, что выиграть конкурс Чайковского – это не просто финал и достижение, это отправная точка, которая требует огромного репертуара, выносливости, мобильности и комплекса всех качеств, которые позволяют обладателю этого звания доказать, что он его достоин. И теперь я поняла, что тогда мне рано было получать невероятные ангажементы. А с Мстиславом Ростроповичем меня познакомил Родион Щедрин. Счастьем было, что мы выходили вместе на сцену, он в качестве дирижера, я – солистки. Работать с ним – огромный опыт и много юмора, он был необычайно веселый человек. А Родион Щедрин доверил мне первое исполнение нескольких произведений, в том числе Шестой концерт для фортепиано с оркестром.
– В рецензиях на ваши выступления зарубежных критиков всегда отмечается, что ваша игра – это триумф русской фортепианной школы. В чем отличие нашей системы обучения от других?
– Мне кажется, русская школа – это яркая, открытая эмоциональность исполнителя. По Станиславскому: переживание, а не представление. Это тот самый принцип, который нас делает эмоционально чуткими, глубокими артистами. Мы стараемся не отстраняться от произведения. Авторский текст композитора – это как Священное писание, но при этом много внимания уделяется звуку. А звук – максимально индивидуальная категория, его невозможно сымитировать. На конкурсе за день проходит 15 – 20 детей, они играют на одном и том же рояле – и как по-разному он у всех звучит!
– Вы сказали: каждый музыкант-солист должен быть немного актером. И Дениса Мацуева, и Николая Луганского действительно интересно не только слушать, но и наблюдать во время игры. А кто сегодня для вас авторитет в исполнительстве?
– Упомянутые вами Мацуев, Луганский. Тем более что мы с ними друзья – из одного гнезда профессора Сергея Доренского. А что касается актерского мастерства, я своих студентов учу, что паузы – не пустоты между нотами, а заполненное смыслом пространство. Надо, чтобы жесты пианиста не противоречили ни цели звукоизвлечения, ни характеру музыки. Все должно находиться в гармонии. И у музыкантов тоже есть такое понятие, как язык тела. Я еще, как женщина за инструментом, должна думать о сценической одежде.
– Сколько же у вас костюмов для выступлений?
– Не считала. Наверное, штук 20. Мне их много лет шьет дизайнер Надежда Баранова. Иногда покупаю платья, но предпочитаю сшитые ею. Нужно, чтобы платье было свободно в плечевом поясе, не мешало играть.
– Сергей Доренский с сожалением говорит, что педагогика занимает все время, на занятия фортепиано его почти не остается. Вы тоже преподаете в консерватории и ЦМШ. Трудно совмещать это с концертной деятельностью?
– Очень трудно. Свободного личного времени нет вообще. Я работаю без выходных. Приезжаю с гастролей на 2 – 3 дня. И вместо того, чтобы погулять, перезарядиться, мне приходится бежать к студентам, ученикам. Сегодня у меня пятеро учеников. Но без преподавания тоже плохо. Кто-то из великих сказал, что жизнь пианиста – это одиночное заключение. У скрипача есть хотя бы аккомпаниатор. А пианисты всегда одни. Преподавание – это общение с коллегами, учениками. У детей тоже учишься. На их ошибках начинаешь какие-то свои понимать. Когда я стала преподавать, стали говорить, что у меня изменился исполнительский подход.
– Вы сыграли сольный концерт в Органном зале и дали мастер-класс педагогам в музучилище им. В. Я. Шебалина. Были неожиданные впечатления в Омске?
– Когда я узнала, что для музучилища сделана большая закупка новых инструментов, порадовалась за коллег. Это бальзам на сердце музыканта. А еще в книге почетных гостей музучилища увидела автограф Сергея Доренского. Сфотографировала его себе на память. Приеду в Москву, расскажу ему, что приехала в Омск, а там хранят память о его приезде, работе здесь. Это очень приятно, это то, что связывает, держит вместе наш мир музыкантов.