Евгений Дога: Первую мандолину я сделал из старого решета
Композитор, народный артист СССР, член Совета Российского музыкального союза Евгений Дога пишет музыку в самых различных жанрах и стилях. Автор трех балетов, оперы «Диалоги любви», более 100 инструментальных и хоровых сочинений, музыки к 13 спектаклям, радиопостановкам, более чем к 200 фильмам, более 260 песен и романсов, более 70 вальсов. Музыкант рассказал изданию «Южные горизонты» о том, как он пришел к музыке, своей работе в кино и отношении к цензуре.
Прим. ред. Каждый раз, попадая в Донской монастырь, я вспоминаю дождливый день 1991 года. На монастырском кладбище идут съемки фильма Василия Панина «Исчадье ада». Мы бродим между могильных плит с Евгением Догой, Георгием Тараторкиным и Кириллом Лавровым, всматриваясь в полустертые надписи. Василий Степанович снимает фильм о террористе Савенкове. «…И вот, конь бледный, И на нем всадник, Которому имя смерть, и ад следовал за ним», — цитирует «Откровения святого Иоанна» Евгений Дога и начинает что-то мурлыкать себе под нос.
— Евгений Дмитриевич, я помню, как мы с Тараторкиным кружились под звуки вашего чарующего вальса в каком-то особняке. Снималась сцена «Бал у губернатора». И как вам все время удается придумывать нечто абсолютно новое?
— Не поверите: каждый раз, приступая к новой работе, я испытываю неопределенность. Даже беспомощность. Как ученик с невыученным уроком. Старые приемы и средства не годятся, а новые — еще не найдены. Приходится приглашать интуицию.
— Еще скажите, что вас мучает мысль о том, тем ли вы занимаетесь в жизни?
— Мучает. Думаю, что я мог быть и неплохим инженером. Потому что в музыкальное училище я поступил именно благодаря моим «изобретениям». Свою первую мандолину, между прочим, соорудил из старого решета для просеивания муки, которое не использовалось на кухне, на ней играл на свадьбах и в маленьком школьном ансамбле.
Как же я мечтал учиться музыке в великолепном Кишиневе! А когда меня неожиданно приняли в музыкальное училище, оказалось, что у нас даже нет денег, чтобы меня отправить в столицу. Мама много ночей что-то обдумывала, а потом все-таки отправила меня на учебу, продав часть своего свадебного приданого — роскошный молдавский ковер.
— Наверное, город вам, деревенскому мальчику, вскружил голову?
— Куда там! На глупости времени не было. У меня был замечательный учитель по виолончели Павел Иванович Бачинин, который занятия со мной начинал с шести часов утра. Он влюблял меня в музыку без назиданий. А библиотекарь училища Вера Ивановна Северина приучала меня читать книги. Директором училища был прекрасный композитор Д. Г. Гершфельд. Он меня экзаменовал при поступлении и потом всю жизнь внимательно следил за моими успехами. Много лет спустя, когда он уже жил в Америке, часто звонил мне в Москву и говорил, что радуется, когда там, в далекой Америке, ему приходится слушать мою музыку.
— Вы сразу ощутили в себе тягу к романтической музыке?
— А вы знаете, меня ведь действительно всегда привлекали портреты Рахманинова и Чайковского в залах консерватории или филармонии. Я даже пытался разгадать в их образах тайну появления у них музыки. Но позже меня захватывала музыка Верди. Особенно после прослушивания его «Реквиема». Романтики, композиторы с большим размахом эмоционального диапазона меня привлекают и сегодня. Я многому в этом плане учусь и часто ловлю себя на мысли, что, слушая музыку, я пытаюсь ее «анатомировать», проанализировать ее конструкцию, и свои партитуры я рассматриваю иногда как планшет с расположением войск на поле боя, где каждое подразделение имеет свое предназначение.
— Мужчины, как мальчишки, всегда играют в солдатиков, чем бы ни занимались. Вам пришлось пробиваться через ряды противника?
— «Пробиваться» мне не пришлось. Я не знаменитый, просто у меня музыка другая. Это стало понятно, когда я стал работать в кинематографе. После потрясающего успеха фильма «Табор уходит в небо» мне стало легко появляться и на радио, и на телевидении. Хотя коллеги по творческим союзам относились, да и сегодня тоже, довольно равнодушно.
— Работа с кем из кинорежиссеров особенно запомнилась?
— Ну, например, с Эмилем Лотяну. Он был пружиной всей труппы и требовал такой же пружинистой отдачи. Помню, как однажды за три дня до записи музыки я забыл в такси партитуры. Я думал, что голова расколется, но после часа напряжения, понял, что искать бесполезно: надо сесть и написать все заново. Самые лучшие четыре музыкальных фрагмента были написаны именно в этой критической ситуации. Бог помог.
С Эмилем Лотяну я озвучил четыре картины, но все они составляют мировую классику, что «Лаутары», «Анна Павлова» или «Мой ласковый и нежный зверь». Мне пришлось работать со многими режиссерами, такими как А. Прошкин, А. Панкратов, С. Самсонов, В. Панин, В. Туров, Ион-Попеску Гопо, режиссерами из Польши, Югославии, Румынии. Вообще, музыка моя отделилась от меня, и я уже служу лишь приложением к ней. Благодаря кино я испробовал почти все музыкальные жанры, что помогает мне в написании сложных музыкальных форм, как симфонии, кантаты, арии или инструментальные пьесы.
— Почему уже несколько лет не пишете для кино?
— Тоскую и жду, когда пригласят на какой-нибудь романтический фильм. Абы для чего писать не хочу. И вижу, что есть предпосылки для появления нового направления в кино после избыточного увлечения нашим кинематографом фильмами, наполненными жестокостью, насилием и не всегда уместными новыми технологиями.
— Ваше отношение к цензуре.
— К цензуре отношусь отрицательно. А вот к контролю — уважительно, и считаю, что его сегодня очень не хватает. Особенно в нашем артистическом мире. Фильмы снимают и музыку «пишут» люди, которые понятия не имеют о профессии. Уберите грубость, жестокость, мат с экранов, и все станет намного лучше.